В 45-ю годовщину Победы Валентин Михайлович Ребров вышел в парк. На пиджаке мелодично позвякивали золотые ряды медалей. И хотя в воздухе попахивало порохом, и кое-где в СССР уже вспыхивали мятежы (а по долгу службы Ребров знал о многих, происходивших ранее, о чём простым гражданам и между собой говорить было нельзя), а нынче о многом бывшем запретном уже трещали без умолку и в газетах, и по телевизору, ибо была гласность и плюрализм, но в худшее верить не хотелось. Не хотелось… И у памятников Ленину, как и прежде, красуются цветы. Мало ли Ребров пережил смут? Был 56-й год, потом — антипартийная группа, потом борьба с проявлениями волюнтаризма. И перестройку пережить можно. 

     Но было тайное место в душе и в закоулках памяти, которое не давало покоя. Когда Реброва приглашали, как ветерана войны, на встречу с пионерами, рабочими, военнослужащими, он рассказывал, как отлавливал в тылу парашютистов-диверсантов. Но это были очень маленькие эпизоды в его жизни. Ещё до войны он начал работать следователем по политическим делам. Допрашивал врагов народа и отправлял в заключение. Или под расстрел. Ребров сам не любил об этом вспоминать. Сам себе говорил, что так было надо. И нельзя было по-другому. Очень неприятные ощущения оставил ХХ-й съезд, когда были оправданы многие из бывших подследственных Реброва. И вот сейчас оправдали ещё нескольких. И начинается новая волна борьбы с культом личности.

      — Добрый день, Валентин Михайлович! — прозвучал бодрый пенсионерский голос. 

      — Добрый день! — Ребров вышел из задумчивости. Он сидел на скамейке в дальнем углу парка, рядом никого не было, только лысый полный ветеран. Правда, медалей поменьше, чем у Реброва. И в руке — хозяйственная сумка. Интересно, сегодня же все магазины закрыты.

      — Мы знакомы? — спросил Ребров.

      — Да, знакомы, — отозвался неизвестный. — Я — Владимиров, Николай Петрович. 

      — Извините, не могу вспомнить, — виновато улыбнулся Ребров. Но на душе стало тревожно.

      — Мы встречались в 1944-м году, — продолжил Владимиров. В этом году никаких парашютистов-диверсантов Ребров уже не ловил… — Я — ваш бывший подследственный, оправданный в 1956-м году.

     Так… иногда Ребров жалел о таких оправданиях, хотя обычно старался внушить себе, что не его это дело, расстреливать или оправдывать. 

      — Дело прошлое, — сухо заметил Ребров. — Вам вернули все фронтовые награды. Восстановили в партии. Дело закрыто.

      — Конечно, закрыто, — отозвался нежданный знакомый. — Судили ни за что, пытали, потом в лагерь. Потом взяли и оправдали. Всё честно и справедливо.

      Ребров огляделся. Самые ближайшие прохожие были далеко, за деревьями. Такой беседы Ребров и врагу бы не пожелал, а ещё и смутные подозрения, что беседой не ограничиться...

      — И благодаря вами сломанной челюсти я не смог вернуться на лётную работу, — продолжал оппонент. — А моего брата вы отправили под расстрел. Потом его оправдали. И мне вручили его фронтовые награды. Дело закрыли, говоришь?

     Владимиров не плачет, не закипает в ярости. Плохо дело. И прохожие далеко. Что у него в сумке? Ребров постарался сказать спокойно: И что теперь? Высказались вы. Легче стало? Дальше-то что? И помните, за оскорбление словом и действием вас  ждёт наказание. И общественный позор.

    Бывший лётчик усмехнулся невесело. — Врачи мне дают от силы неделю. Спасибо вашим кулакам и лагерю. Так что мне всё равно.

     Ребров встал, собираясь дать последний отпор. Вдруг повезёт? Противник выхватил из сумки штык от мосинки. Ребров почувствовал удар в солнечное сплетение, острейшую жгучую боль. В глазах вспыхнуло, потом потемнело. Бывший следователь попытался вздохнуть, широко открыв рот и падая на спину. На секунду он увидел перед собой кучевые облака.