В одно прекрасное утро, изучая багровый свет солнечных лучей, идущих косо и дающих длинные тени, по улице шёл композитор Всеволод Прянишников. Миновав четвёртый перекрёсток, наткнулся на скрипача Петра Арманяна. 

    — Всеволод, и что?! В самом деле — последняя опера? -

    — Да, завязать решил. -

    — А что так? -

    — Сколько уже пишу? Без малого сорок лет. Пора бы и честь знать. -

    — А вот дирижёр наш тоже уходить собрался. Хотя ему и тридцати нет. Талантлив, будущее впереди. Ан нет — уходит. -

    — А говорит что? -

    — Публике нынче вообще ничего не интересно. -

    — А ещё скульптор Градов последнюю скульптуру ваяет. Слышал? -

    — Нет. Сейчас все что-то в последний раз делают. -

   Через пять лет Прянишников снова встретил Арманяна, но не там же, а за два квартала, и было уже довольно поздно, и тени укоротились, и много ещё чего было не так.

    — Опять последнюю сюиту пишешь? -

    — Да, Петя! В самый распоследний раз. Прошлые-то разы я всегда вспоминал, что чего-нибудь да не успел сочинить. Теперь вроде всё. -

    — А Градов? -

    — Он имя сменил. Теперь он Лесков. Так и сказал — Градов умер, теперь я жив. -

    — А дирижёр? -

    — Передумал, и забыл. Дальше с нами работает. -

    — Стой, Эдуард! Куда ж ты? Друзей не узнаёшь? Или как обычно — так в свои мысли погружён, что хоть машиной тебя дави? -

   Эдуард Казаков усмехнулся, бросив два пальца к берету.

    — Картина новая? -

    — Набросок. -

    — А последнюю писать будешь? -

    — Буду. Когда-нибудь. Пока руки кисть держат, а глаз цвета различает. А вот как помру, или совсем здоровье откажет — так и будет последняя. Кто ж знает? Нам неведомо… -

   Казаков поправил ремень ящика, и чуть поклонился на прощание.