Вечером, как солнце склонилось к закату, жара чуть спала, около скамейки с бабушками возникла соседка, Клавдия Авдотьевна.

    — Ой, девчушки наши совсем в городе распустились… с учёбы гонють, родителей вызвали. Де, на занятиях неть, гуляют где-то. Пойду к Матрёне Никифоровне, позову в город, девчушек проведать… -

   Бабушки умолкли. Не то, чтоб нечто невообразимое, но свежая струя есть. Авдотьевна забралась в подъезд, поднялась до первого этажа. Прозвенел звонок. В окно видно, как Никифоровна бросила стряпню, пошла открывать. Уши навострились. 

    — Ой, Матрёна, доброго вечера! Я вот к девчушкам в город собираюсь, а то загуляли, с учёбы гонють… Поехали, проведаешь свою… -

   На пару секунд воцарилось молчание. Потом загремел голос Никифоровны, чтоб и у скамейки, и дальше, было слыхать. 

    — Моя дочь — отличница! И все хвалят, и занятий не пропускает! А если твою гонят, так сама и езжай! -

    Дверь с грохотом захлопнулась. Авдотьевна вышла из подъезда. 

    — Ой, что делать-то? Никто ехать со мной не хочет… И все своими девчушками бахвалятся. -

    — А потому, что такой, как твоя, ещё поискать надо! — прошамкала заслуженная колхозница прабабка Мария. Скамейка сдержала смешок. Авдотьевна сделала обиженное лицо, но продолжать не стала — Мария на язык остра, и не только она. И удалилась.

   Ветеран Войны, до сих пор ходящая без палочки и хромоты, Игнатьевна, которую просто называют — «Капитан», хитро прищурилась вслед ушедшей.

    — Ну что, ясно теперь, Машка, с чего германец всё требует с нами ответственность за Войну поделить? -

    — С чего? — прошамкала Мария.

    — А с того — стыдно одному в дураках ходить. Вот и лезет к честным людям, чтоб вместе в дураках. В куче и не так стыдно. -

   Закат погас. Зажглись первые звёзды. В окне, в свете лампы, мелькает силуэт Никифоровны.